31.05.2017

Это история о моей ученице N. Сразу скажу, что получила согласие N на упоминание некоторых фактов ее “немецкой биографии”. Наполовину это и моя история, и она тоже очень личная.

Вообще-то сначала я была знакома с ее мужем, он был моим учеником, он-то и прислал ко мне N, чтобы я исполнила при ней роль плохого полицейского. Всем предыдущим преподавателям, жаловался он, N очень быстро становилась подружкой — и на этом занятия прекращались. Он апеллировал к моему профессионализму, такое доверие подкупало.

Я взялась за нее — и сначала было сложно. Вру, все время было сложно. Подружкой мне N, впрочем, становиться не стремилась (это только спустя три с половиной года я узнала, почему), но прогресс был очень неустойчив и несоразмерен с количеством обоюдных усилий и потраченного времени. В какой-то момент я начала сомневаться в своем профессионализме, сменила тактику и технологию, стала читать книги по нейролингвистике и изобретать особые виды упражнений, советовалась с коллегами, — все было без толку.

Это был единственный случай в моей практике, когда человек за три года индивидуальных занятий языком не сдал экзамен уровня A2. А муж-то ее сдал В2 — и тоже не без моей помощи. Да, способности у всех разные, но надо понимать, что экзамен уровня А2 — всего лишь второй от нуля по шкале сложности, в нем нет ничего запредельно сложного. Я была уверена, что N его сдаст, хотя бы по нижней границе. Экзамен этот ей был очень важен, семья собиралась переехать в Германию.

Придя ко мне после экзамена — как еще ей хватило мужества не обвинить меня в своем провале, — она первые полчаса была такой как всегда, улыбалась и говорила, что готова работать дальше. Да, будем работать, говорила я, — что же, неудачи случаются, но у вас же есть моя поддержка и, конечно, поддержка семьи… И вдруг она заплакала. Я начала утешать ее, что это не последний шанс, что всякое бывает, что человеческая психика в стрессе — вещь непредсказуемая. Для себя я решила, что пора закругляться с этим проектом и признаться себе честно, что я не справилась. Для решающего разговора в тот день мне не хватило сил, потому что она плакала и плакала. Профессионалу признать, что он потерпел поражение, — тоже непросто, так что, наверное, мне не хватило сил не только потому, что она плакала, но и потому что в душе я не хотела встретиться со своим ущемленным самолюбием.

Наверное, в этом месте мне хочется попросить прощения у N за то, что я была готова сдаться и отказаться от нее. Так мне было бы проще. Я начала готовить пути отступления, надеясь, что N найдет себе другого учителя и, по крайней мере, будет чувствовать себя чуть более спокойно в отношении экзамена, а мы с ней останемся в приятельских отношениях. К тому времени я видела уже слишком многое в ее жизни, что не имело отношения к немецкому и чему я не могла противостоять. А мой жизненный опыт мне подсказывал, что я не в праве вмешиваться.

Обсуждение с человеком подробностей его частной жизни — это полномочие или очень близкого друга, или специалиста другого профиля, но никак не преподавателя. Особенно если ты занимаешься одновременно и с мужем, и с женой. Сначала я аккуратно намекала мужу, чтобы он щадил самолюбие N и не припоминал ей ее провала. Потом, понимая, что, пожалуй, судьба нам расстаться с ней, стала говорить ему в открытую, что нельзя говорить человеку “ну ты как всегда”, “ничего удивительного”, “как можно не знать элементарных вещей”, “знаю я, как вы там учились в школе и в институте”. Жаль, что сейчас я уже не могу сказать ему, что его эксперименты, которые он проводил с ней в условиях российских супермаркетов, ни с того ни с сего начиная говорить с ней по-немецки — громко, уверенно и без объявления начала и правил игры, — они, эти эксперименты, сволочные. По-другому не скажешь. Жаль, что я не могу ему этого сказать, — потому что все изменилось.

Вот уже девять месяцев как все изменилось. Теперь она живет одна с детьми и без мужа, потому что муж ушел. Это одно событие, которое она пережила за это время. А второе — она начала говорить по-немецки: со мной, с таможенниками в аэропорту, с продавщицами в магазине, с прохожими на улицах Берлина.

Она училась жить самостоятельно, а я училась в Институте коучинга новым способам взаимодействия с людьми. Неделю назад моя N написала мне письмо на пяти страницах A4 и разрешила воспользоваться любой информацией из него. Но я не буду пользоваться любой. Возьму только ту, которая как бы про немецкий.

Оказывается, идеальная мать и жена не должна говорить на занятиях о том, что ее волнует, чтобы не тратить деньги мужа на ерунду. Надо учиться и сдать экзамен, от этого зависит будущее семьи. Вести задушевные беседы с преподавателем муж может себе позволить, потому что у него высокий уровень языка, а ее дело — зубрить. Хорошая девочка, старшая сестра и верная жена сидела и зубрила, страшно боясь вызвать недовольство преподавателя несделанной домашкой или признаться на занятии, что она чего-то не понимает. При этом заниматься дома хорошей девочке было некогда, потому что надо было сделать так, чтобы все были довольны, а главное — муж.

Как, как ты умудрялась делать все домашние задания все эти три года?! Как ты могла еще продолжать учиться, когда ты боялась меня? Почему ты не слушала себя и свое тело, когда тебе становилось плохо перед занятиями и их приходилось отменять? Где ты была все эти три года?

А не было ее в ее жизни. Были семья, обязанности и долг. В эти обязанности входило выслушивать про первую зацепившую N по-настоящему книгу на немецком, которую она читала летом на даче просто ради своего удовольствия и о которой с интересом рассказывала — “Ты, как всегда в своей манере — понимаешь общий смысл, а не точные фразы.” Книга, кстати, о Франкештейне и его монстре была.

О том, что ее у себя не было, я уже давно знала, поэтому у меня не было шанса услышать ее личное мнение. Все это время я имела дело не с N, а с представлениями другого человека о том, как ей жить и учиться хорошо и правильно. В принципе, ее от меня еще и оберегали: у меня красный маникюр, короткая стрижка, и в отпуск я могу уехать одна, а не с семьей. Такой человек, как я, вряд ли научит хорошую девочку хорошему.

О да, он был прав, немецкому я ее точно не могла научить. Немецкому — нет, а говорить о себе — да. Все последние девять месяцев мы говорим только о ней, о ее желаниях и страхах, о детях и друзьях, о прошлом и о планах на будущее. Сначала мы говорили аккуратно и по-русски, а потом N вдруг сама захотела перейти на немецкий. И заговорила. Я хорошо помню те первые сорок минут, когда она говорила о себе, не переходя на русский и не переспрашивая, понимаю ли я ее. Когда я потом пересказала ей по-русски то, что она говорила мне по-немецки, потому что она все равно не верила, что ее немецкий можно понять, она снова заплакала.

Мне самой пришлось заплакать, когда она читала мне вслух свое письмо. Это тоже первый раз за восемнадцать лет моей практики. “У меня пропал страх идти на занятия, вдруг я не буду чего-то знать. Да я спрошу, у меня же есть язык. Я могу не соответствовать высокой планке, могу быть собой и не думать, что нужен экзамен. Я могу быть просто собой эти полтора часа. Именно собой, со своими смехом, тупостью и глупостью, — и все это я. На работе я NN, дома я мама, с подругами я вежливая, добрая и все знающая N, с родителями я дочь, умная и все понимающая, а на занятиях я — N, просто N. Та, которую я еще не знаю, очень сильно боюсь, но безумно хочу с ней дружить.”

Теперь ей есть с кем дружить — с этой молодой, постройневшей и похорошевшей женщиной, которая успевает работать, заниматься детьми и собой. А немецкий она учит просто так, для своего удовольствия. Когда мы сдадим экзамен, мы напьемся и будем вести себя плохо. Как хотим, так и будем. И маникюр красный сделаем.

Tatjana